Но время! Я вздохнул, снова огляделся, но не увидел ее. А ведь, если быть честным, только потому я и медлил: надеялся, что подоспеет все-таки: вовремя она никогда не приходила. Однако все сроки, допустимые вежливостью, прошли. Я убедился, что мой кейс надежно пристегнут к запястью стальной цепочкой, кивнул носильщику и неторопливо, как и полагается человеку моего возраста, зашагал к выходу. Носильщик рулил впереди. На развилке он задержался и, поджидая меня, обозначил некоторое движение в сторону эскалатора, уводившего наверх, на стоянку гелитаксов; я, однако, покачал головой и свернул направо – на транспортер, доставлявший пассажиров на стоянку нормальных таксомоторов, при движении опирающихся на твердь земную. Мне приходилось слышать о множестве воздушных катастроф, в том числе и в России; небо же над прилегающей к Европейскому вокзалу площадью, как известно было каждому москвичу, крест-накрест пересекалось, хотя и на разных высотах, двумя линиями монорельса, и тут же, совсем рядом, дырявила низкие тучи Тишинская пирамида, место пребывания множества контор (европейских, аравийских, пакистанских, ближневосточных и дальневосточных), и все это весьма затрудняло взлет с верхней площадки – а о лихачестве московских гелитаксеров я успел понаслушаться всякого; и, как сказано в Коране, в суре «Йусуф», айяте сто одиннадцатом: «В рассказе о них есть поучение для обладающих разумом».

Мы как раз выходили на привокзальную площадь – хотя все еще свободный кусочек асфальта перед Европейским вряд ли заслуживает такого названия, но на свете есть площади и поменьше, – когда над нею, на несколько мгновений перекрывая уже не воспринимаемый слухом серый машинный шум, разнесся пронзительно-печальный призыв к аль-зухру, судя по времени; значит, для азана отвоевали-таки место в городской радиопрограмме. «Хаййа аля с-салат». Ну что ж, все идет своим путем. Самое время было правоверным определять, где тут кибла.

Мне же следовало побыстрее уехать: перехваченный взгляд (обладателя его я более не замечал, он исчез профессионально быстро) свидетельствовал, что о моем приезде тут знали не только те, кому надо, но и кому никак не полагалось. Однако я успел заметить, что некоторые из привокзального народа – и не так уж мало, – вероятно, не столь обремененные заботами, отойдя в сторонку, вынимали и разворачивали свои джай-намазы, дабы вознести молитву. Как сказано в суре первой, открывающей Книгу: «Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!»

Чтобы рассчитаться с носильщиком, пришлось воспользоваться услугами банкомата. Обменный курс неприятно удивил: похоже, неизбывное стремление грабить приезжающих все еще процветало в России. Сильнее, чем оно, в этой стране всегда было лишь желание обчищать своих соотечественников.

Мог ли я тут считаться соотечественником? Давно живущий в Германии разъездной корреспондент и соредактор русскоязычного журнала «Добрососедство», издающегося не в Берлине (как можно было бы ожидать), а в провинциальном Аугсбурге – потому что российская эмиграция конца прошлого века почему-то всем землям предпочитала Баварию, журнал же существовал именно на потребу этой группы германского населения, – но и в этом городе бывающий достаточно редко, мотающийся по всему миру и порой надолго исчезающий из поля зрения, кем я был сейчас в России?

Я не стал задумываться над этим вопросом; нынче другое было важно. Упрятал карточку поглубже в карман, тщательно пересчитал полученное из банкомата в обмен на высокостоящие евро и убедился в том, что стал обладателем одной тысячи рублей, или ста россов (так назывались банкноты, возникшие в этой стране после реформы 2026 года, то есть уже без меня). Один росс я протянул носильщику и, против ожидания, получил сдачу. Вернул носильщику мелочь и попросил его принести газету из видневшегося неподалеку киоска.

– Какую, сеид? – спросил он, позволив мне установить, что нерусское обращение это все-таки привилось. Не знаю, надолго ли.

– М-м… – сказал я. – «Известия»? Да, пожалуй. И еще что-нибудь, по вашему просвещенному выбору. Кстати, не обременяйте меня сдачей.

– Как вам будет угодно, сеид.

Поистине тринкгельд – прекрасный способ воспитания вежливости. Даже и в России – если только Москва является Россией.

Закинув мой кофр в багажник такси, носильщик потрусил к киоску, я ждал его, опираясь на приоткрытую дверцу «ГАЗ-Эмира»; именно такой была марка машины, на взгляд не уступавшей лучшим немецким фирмам, но на них не похожей. Высвободившиеся секунды я использовал для того, чтобы оглядеть площадь. Пока что, протискиваясь вслед за носильщиком к стоянке, я успел лишь мельком заметить, что в газетном киоске наличествовало множество изданий, но в целом выглядел он не столь ярко, как в былые времена: заметно убавилось голых красоток и всякой родственной им тематики. Зато газеты можно было выбрать практически на любом языке. Быть может, именно потому носильщик – показалось мне – слишком замешкался перед киоском: наверное, пытался решить, на каком же языке мне больше всего нравится читать.

Оставалось только глядеть на площадь.

Изображение возникало медленно, словно картинка на проявляющейся в ванночке фотобумаге. Но тренированный взгляд уже отмечал разные мелочи, достойные внимания, даже без участия сознания. Достаточно много, чтобы принять в расчет, виднелось мужиков, а еще больше – парней с выбритыми головами; интересно. В моду вошли, надо полагать, вуалетки; лица женщин не закрыты, разумеется, никоим образом – и все же… Впрочем, так даже пикантнее. Неподалеку от газетного киоска четверо парней, бритоголовых, от души лупцевали одного – патлатого. Раньше за локоны не били. Tempora mutantur…[1]

Я не успел мысленно закончить древнее изречение, одно из десятка, что я еще помню по-латыни. Потому что ко мне как-то очень незаметно приблизился человек. Его прежде неподвижное лицо сейчас украшала приятная улыбка, хотя легко угадывавшаяся под пиджаком кобура несколько портила фигуру. Впечатления не улучшало и то, что это именно он несколько минут назад на перроне пытался взглядом просверлить мне затылок.

– Здравствуйте, Саладин Акбарович, – проговорил он не тихо, но и не громко – совершенно нормально проговорил. – С возвращеньицем…

Он, разумеется, ошибся. Мое имя от рождения – Виталий Владимирович, он же, надо полагать, принял меня – ну, не знаю за кого: за араба, может быть, хотя я исторически нормальный русак. Или почти нормальный. Правда, от природы смугловат, да и последние полтора месяца, проведенные то в Эль-Ваджхе, то в Джидде – словом, на побережье Красного моря, как правило, не страдающем от отсутствия солнечного света, – добавили теплых оттенков в мою внешность. Но спутать так… Намеренная ошибка? Нет, я не встречал заговорившего никогда в жизни. И долю секунды метался в поисках подходящего к случаю ответа.

– Извините, я не подаю.

Не знаю, что возразил бы он на мое едва замаскированное оскорбление; к счастью, подоспел носильщик с газетами. Я сгреб их и, хотя дорожил минутой, не удержался, чтобы не спросить:

– Там, близ киоска – за что они его?